Пришло утро и принесло с собой дождь. Или это ветер принес с собою дождь и утро… Рассветные лучи не смогли пробиться из-за облаков, только подсветили их изнутри, от чего серовато-прозрачный воздух разбавился еще больше. Бледное небо сделалось таким близким, что город погрузился целиком в его застилающую глаза необъятность. И было тихо…
Сквозь туман и зябкую морось летело черное, рваное, тоже принесенное откуда-то ветром… Летело и плакало, роняло слезы на городские улицы и головы прохожих. Но слезинки терялись среди дождевых капель, а тяжкие вздохи не долетали с высоты до человеческих ушей. Когда ветер стихал, неведомое существо плавно опускалось на крышу или безвольно цеплялось грязным лоскутом за древесные кроны; когда поднимался вновь - летело с ним дальше. И ни на минуту не переставало стонать и плакать.
Так и носило существо над городом, пока ветер, наконец, не поставил его наземь и не умчался вдаль один. А существо побрело по грязной дороге, по мутным лужам, тяжело переставляя босые, исхудавшие ноги. Была это изможденная, сгорбленная нищенка. Дождь стекал по ее лохмотьям, омывал мертвенно бледное лицо с глубоко ввалившимися глазами и синие как от холода, сложенные молитвенно кисти рук. И люди шарахались от нее, боясь, что это мерзкое существо ненароком заденет их, и лица их выражали страх и отвращение. Но никто не осмеливался встретиться взглядом с по-старчески тусклыми, полными слез глазами.
Глаза эти были подобны двум омутам, глубины которых не разглядеть из-за взвешенного в воде ила; двум старым зеркалам, чей блеск навсегда сокрыли пыль и тенета; сероватому льду из грязного водостока, в котором на полпути застревает солнечный луч. Все меркнущее, выцветающее, увядающее… Уходящее, недалекое-неблизкое, до конца сжившееся с этим миром, до призрачности реальное. Все, чего не выносят, боятся люди. ТЛЕН.
- …О чем плачешь ты, старуха? – остановился, поравнявшись с нею. Взгляд его был внимательный, поверхностный, несколько брезгливый. Но должно проявлять снисхождение к столь жалким созданиям. Снисхождение без видимости участия – внимание дорого.
- Я не плачу, господин, я оплакиваю.
- Кого же? – все с той же учтивостью в виде одолжения, но умело избегая пепельных глаз.
- Всех, кого больше некому оплакать.
- И что же, много таких? – он слегка усмехнулся, предвкушая необычный разговор, и зонт, в снисхождении своем подобный хозяину оказался над головой нищенки.
- Много, господин, много. Целый мир.
- И по всем ты плачешь?
- Не по всем, но по каждому, - таким прозвучал ответ, и было странно слышать произнесший его голос: хоть был он тих, как ночной шелест, но ровен и тверд; горе не звучало в нем, тогда как слезы по-прежнему бежали из глаз нищенки, и лицо ее хранило выражение скорби.
- Для чего же ты делаешь это?
- Дабы они были оплаканы.
- Неужели это так нужно? Пусть бы и оставались… - он опоздал на этот раз уйти от ее взгляда, и оторопь коснулась его холодными своими пальцами. Он справился. - Мертвым – не все ли равно?
- Господин, разве я сказала тебе, что оплакиваю лишь мертвых?
- К чему же оплакивать живых?
- Чтобы они не начали оплакивать себя сами.
Смутная тревога пробудилась от ее слов…
- Ну, так пусть и занимаются этим, коли им так угодно, - он проговорил это с натянутой улыбкой, ощутив вдруг какое-то неприятное волнение.
- У человека, глубоко сострадающего самому себе, все силы уходят на слезы. Тогда он уже не может ничего изменить.
- Если слезы отнимают столько сил, как же тебе не жаль собственных?
- Не жаль, господин. И ты еще возблагодаришь меня.
Сумасшедшая… Тут он внутренне засмеялся над самим собой – чуть было не поверил. Нарочито громкими, полными иронии были следующие его слова:
- Так благодарю тебя сейчас же, за беседу, старуха! – О, Господи каким бредом ему все это показалось! Гримаса торжественности вытянула лицо, но глаза – глаза смеялись. К чему скрывать? Пусть видит. Где снисхождение, там и его верная сестра – насмешка.
- Нет, господин, не за это, - качнула в ответ головой и пошла своей, одной только ей и ведомой дорогой.
…Стук капель по подоконнику. Он проснулся и, не вставая, долго глядел в окно. Ночь давно ушла, а в комнате все равно был мрак. Он свыкся с этим мраком и даже был в какой-то степени благодарен ему за то, что тот создавал нужную атмосферу его меланхолии. Но запустение в его жилище мрак делал лишь заметнее, и за это он ненавидел мрак.
А впрочем… Ему теперь было уже все равно. Воля – где она? Была… Но он позволил себе отчаяться. Ибо не оставалось сил, чтобы держаться. Он мог бы еще держаться через силу, но это послужило бы лишь маленькой отсрочкой… К чему длить напрасное? К чему эти жалкие попытки?
Итак, пусть лучше не будет ничего. Ну, разве что, некоторые прошлые дни, с которыми так трудно расстаться… А настоящего и будущего – пусть не станет. И он останется наедине с этим, всепоглощающим… Один… Действительно – как тут можно противостоять чему-либо?
Он закрывал глаза в надежде, что уже никогда больше их не откроет. Стук капель… И глаза вновь распахивались против его желания. Взгляд начинал свое вечное бегство от мрака, а он снова возвращал его во мрак. Но взгляд быстро вышел из повиновения и зажил собственной жизнью. Смешно, подумал он, нет, абсурдно: у моего взгляда остается воля, тогда как у меня самого ее нет… И он, привыкнув уступать всему, уступил собственному взгляду – пусть делает, что хочет.
Взгляд теперь уже намертво прилип к окну, хоть с собственной волей, но к происходящему совершенно безразличный. Виделись сизые, размытые очертания улицы в слабом свете хмурого утра. Какое-то движение, копошение, колебание. Все расплывалось, точно забытый под дождем рисунок акварелью. От пятна к пятну, и все они суть одно… Серо. Неинтересно.
Ведь его давным-давно ничто не интересовало.
Наконец, его взгляд сосредоточился на водных потоках, сбегающих вниз по стеклу – просто ему, уставшему от бесцельного блуждания, требовалось хоть на чем-то сосредоточится. И все тяжкие мысли отступили, ибо ни одну из них он не мог связать с тем, что было перед глазами.
Сверкающая, но сама же поглощающая собственный свет капля. Ползет медленно, искажая все, что за ней – этакое маленькое размазанное увеличительное стекло. А потом – резко – и вниз, сливаясь с подобными ей другими каплями – вниз, такой же светящей наоборот дорожкой. И много таких дорожек… И по ним, теперь уже не спеша, начинает стекать вода, и видно легкую рябь, трепетание того, что спрятано и сияет внутри. Как слезы, сбегающие по щекам непрестанно, прокладывающие почти такие же дорожки…
Слезы…
Сердце глухо стукнуло где-то под горлом и затихло. Он вспомнил: раньше все было по-другому, и холодный пот прошиб его.
- Спасибо… - медленно прошептал он, обращаясь непонятно к кому.
- Спасибо! – и вдруг вскочил на ноги, кинулся через всю комнату.
Сорвав с окна грязный тюль, больше похожий на половую тряпку, он с силой рванул на себя скрипучие, рассохшиеся оконные створки. Белые кусочки облупившейся с окон, как короста, краски, посыпались на пол, и миллион брызг ворвался в комнату.
Он высунулся в окно по пояс и устремил некрасивое свое, осунувшееся лицо к серым небесам, чтобы слезы небесные смешались с его собственными. Да, ему хотелось поймать их все, чтобы все они текли по его щекам, втекали в глаза, скатывались под рубашку… И почти захлебываясь под усилившимся дождем, но упиваясь, глотая безвкусную воду, точно драгоценный нектар, он все повторял: «Спасибо, спасибо, спасибо…» И слабая, болезненная улыбка осторожно касалась бледных его губ.
- Спасибо! Спасибо! - и вот он уже смеялся, как ребенок, стремясь выставится из окна еще больше, почти улетая в туман вышний. Ему хотелось протягивать вверх руки и хватать то невидимое, неощутимое, что служит самой сильной опорой. Невозможно – он знал – но лишь бы дотянуться, лишь бы коснуться…
Что виделось ему там, среди несущихся навстречу дождевых потоков, одному Богу ведомо… Люди, проходившие под окнами, в испуге задирали головы, думая, что видят безумца, но никто из них не задерживался и даже не сбавлял шаг, не желая, замешкавшись, промокнуть. Он же не обращал на них внимания и разговаривал с дождем – о будущем.
…стук капель по подоконнику…
10.04. – 19.07.2006г.
